Орбан и российская политика: как Венгрия стала частью стратегии Кремля
Такие тенденции сложились еще после российской аннексии Крыма, но стали особенно заметны с началом полномасштабного вторжения России в Украину. Так, именно Будапешт теперь постоянно становится препятствием на пути продления или введения новых санкций ЕС против Москвы. Однако союзнические отношения Венгрии и России выглядят неожиданными, если взглянуть на историю этих стран в XX веке и вспомнить исходные проевропейские и пронатовские установки, с которыми Виктор Орбан приходил к власти более десяти лет назад. О том, почему тяжелое историческое наследие не мешает взаимной симпатии Виктора Орбана и Владимира Путина, — в интервью с венгерским историком, профессором Центрально-Европейского университета Балажем Тренчени.
Балаж Тренчени — историк, автор монографий о политике и культуре Восточной Европы XX века, профессор Центрально-Европейского Университета (CEU), соорганизатор проекта «Невидимый Университет для Украины».
— Сегодня Венгрия считается ключевым союзником путинской России в ЕС. Как это могло произойти, учитывая наличие крайне травматичного опыта российско-венгерских отношений в прошлом?
— Ни один венгерский социальный исследователь не может этого объяснить до конца. Но есть несколько факторов, которые способствовали такому потеплению отношения к России в Венгрии.
Прежде всего, 1956-й год — когда вооруженное восстание против режима в Венгерской Народной Республике было жестоко подавлено советскими войсками — остался далеко в прошлом. Более того, правительство действующего премьер-министра Виктора Орбана сделало всё, чтобы подорвать нарративы о 1956-м годе как о событии, связанном с левой идеологией и социалистическим реформизмом.
Изначально в 2010 году Орбан пришел к власти отчасти потому, что он казался более антироссийским кандидатом. Американское посольство было напугано тем, что Ференц Дьюрчань, посткоммунистический лидер и премьер-министр Венгрии с 2004 по 2009 год, прагматично заключал энергетические сделки с Путиным, потому что для Будапешта это было выгодно. И люди, ответственные в тот период за американскую внешнюю политику, хотя и были одновременно встревожены всё более националистическим популизмом Орбана, предпочли сделать ставку на него. Когда Орбан пришел к власти, то начал действительно с того, что открестился от энергетических связей с Россией.
Владимир Путин, президент Финляндии Тарья Халонен (вторая слева) и премьер-министр Венгрии Ференц Дьюрчань (в центре) пробуют мордовский национальный напиток на фестивале финно-угорской культуры в Саранске, Мордовия, 19 июля 2007 года. Фото: Владимир Родионов / РИА Новости / Kremlin / EPA
А далее имела место история, которую я не могу подтвердить, но она распространилась в венгерской прессе пару лет назад со ссылкой на переводчиков, которые были на первой встрече Орбана с Путиным. Орбан к этой встрече не был подготовлен. Путин стал его запугивать, показывая, как много знает о Венгрии, ее экономических сделках и происходящем внутри страны. После чего, как и положено хорошим сотрудникам спецслужб, предложил дружить. Условием дружбы был импорт энергетических ресурсов.
Россия действовала так со многими крайне правыми сетями в Европе: начинала передавать ресурсы тем, кто был готов с ней дружить. Так Орбан получил возможность зарабатывать на российском газе. Эти деньги он конвертировал в скупку оппозиционной прессы в Венгрии, тем более что после финансового кризиса 2008 года иностранные владельцы, в основном немецкие, были рады избавиться от своих активов в Центральной Европе.
В рамках теории заговора эта связь с Россией интерпретируется так: Орбан получил огромную структурную помощь от Путина с условием, что это не станет достоянием гласности, иначе он потеряет доверие.
— Однако мы видим, что Орбан не только получает экономическую выгоду, но и строит на этом идейные основания своего режима?
— Да, но изначально такого элемента не было. Не думаю, что Орбан испытывал какие-либо симпатии к посткоммунистическому империализму. Все его рассуждения сводятся к тому, что Венгрия как маленькое национальное государство пытается выглядеть больше, чем оно есть. Кроме того, Орбану определенно не нравятся соседние империи. Скорее его посыл в том, что Венгрия хотела бы этими империями манипулировать, играть на их слабостях.
Поэтому сначала Орбан приспосабливался к Германии, позиционируя Венгрию как такую консервативную внутреннюю альтернативу меркелевской Германии, но без культуры гостеприимства по отношению к мигрантам. А затем перенял и геополитический подход — отчасти канцлера Герхарда Шредера, отчасти той же Меркель: нам не нравится Путин как личность, не нравится его идеология, не нравится его политика в отношении оппозиции, но мы считаем, что это единственный «серьезный человек в городе» и что между Германией и Россией «великих держав» нет. Дополнением Орбана к этой идее стало то, что между ними всё-таки кто-то есть: это он. А примерно в середине 2010-х у него возникла интуитивная мысль дружить с обоими, раз они дружат друг с другом.
Но всё равно это было очень инструменталистское понимание. Ни России, ни Германии Орбан не доверял. А потом, после 2016–2017 годов, я думаю, произошло что-то, в результате чего Орбан сам уверовал в то, что изначально просто говорил. Что есть «великое замещение» [ультраправая теория заговора, согласно которой при бездействии или прямом содействии элит осуществляется постепенный процесс замещения «белого» населения Европы. — Прим. ред.] и тайные силы, такие как Сорос, которые пытаются подорвать белое христианское большинство Европы. В какой-то момент Орбан начал заявлять, что немцы тоже этим занимаются, что это делает не только Сорос, но и Меркель, и идеологически стал двигаться в сторону России. Это совпало с моментом, когда [российский ультраконсервативный философ Александр] Дугин и другие пытались продать Россию как альтернативное государство-цивилизацию.
Когда Орбан потерял своих последних немецких союзников — консерваторов из Христианско-социального союза в Баварии, — он начал искать новую геополитическую идею: Дональд Трамп и правые проекты. В этом новом идеологическом проекте Россия стала центром. Ведь Китай может быть экономической альтернативой, но не цивилизационной.
И Орбан подпал под очарование этой идеи, а его пропагандисты — еще больше. Когда Путин приехал в Венгрию, они все вдруг начали размышлять о том, что в 1956 году именно украинцы подавили венгерскую революцию: «Этнически это были не русские. И даже в 1945 году танки, которые прибывали в Венгрию, или солдаты, которые насиловали сотни тысяч венгерских женщин, были не русскими, а украинцами». Если бы в начале 2010-х годов вы спросили кого-нибудь из окружения Орбана, нравится ли им православное христианство, они бы не поняли, о чём идет речь. А потом их пропагандистская машина начала распространять эти идеи.
Канцлер Германии Ангела Меркель принимает премьер-министра Венгрии Виктора Орбана в Берлине, 21 июля 2010 года. Фото: Hannibal Hanschke / EPA
Интересный факт, который, как мне кажется, невозможно увидеть со стороны. Венгерская правительственная пресса пропитана российскими фейковыми новостями. Если вы откроете главный новостной портал правительства Origo, то увидите новости, в которых каждый день говорится, что война закончилась, что русские наконец-то нашли новое оружие, что Путин объявил, что он победит, что Украина разваливается, что американцы начали Третью мировую войну, и т. д. Как-то я перешел по одной из ссылок и попал на другой венгерский сайт, где была еще одна ссылка — на франко-венгерский портал, а с него ссылки вели уже на РИА и ТАСС, и оттуда — на российского военкора. Самое забавное, что даже российские фейковые новости были гораздо более осторожны в своей первоначальной риторике, чем то, во что их превратили венгерские журналисты.
— Насколько тот режим, который в итоге установил Виктор Орбан, схож с политическим режимом Владимира Путина?
— Уровень насилия, конечно, абсолютно несравним, и это самое странное в режиме Орбана. Возможно, были редкие случаи сомнительных тюремных сроков по политическим мотивам, но в основном режим придерживается принципа верховенства права. Вероятно, это сопоставимо с ранним путинизмом, до протестов на Болотной площади [и их подавления в 2012 году].
Отчасти такая ситуация связана с тем, что ЕС накладывает определенные ограничения. Если бы страна была вне Евросоюза, полиция действовала бы по-другому. А в Венгрии, например, во время всех демонстраций, на которых я когда-либо был, полиция не допускала излишнего насилия. Был только один случай, который я видел: студенты штурмовали дворец Орбана, а полицейские их избили абсолютно в стиле Майдана или Болотной.
Венгрия тем и интересна, что это режим, использующий не насилие, а другие инструменты для уничтожения демократического плюрализма и ограничения участия граждан в политической жизни. Это поучительная история и для западных, и для восточных европейцев, которые могут лишиться свободы, даже не осознавая этого.
В Венгрии ни у кого не было ощущения, что с сегодняшнего дня это не демократия, — в отличие от России, где могли быть моменты, когда вы чувствовали, что всё кончено. Хотя среди венгерских демократов были большие дебаты, является ли страна всё еще демократией или нет.
— Есть ли в Венгрии какие-либо серьезные политические альтернативы Орбану, и как они позиционируют себя в отношении России?
— Есть новый оппозиционер Петер Мадьяр, и он отличается от прежних оппозиционных сил в Венгрии, проигравших, например, выборы в 2022 году. Впервые вызов правительству бросает правоцентристская сила, раньше оппозиция всегда была более или менее левой. Теперь же избиратели, обычно голосующие за левых, решили, что их волнует не идеологическое позиционирование, а возможность реально оспорить власть Орбана.
Однако несмотря на то, что Мадьяр сильно критикует Орбана на многих уровнях, про дружбу Венгрии с Россией он высказываться боится. Когда речь зашла о геополитике, новый лидер оппозиции сообщил: венгерское общество сейчас настроено настолько пророссийски или так сильно подвержено манипуляции, что следует быть очень осторожным и не оспаривать это. Как человек, работавший в системе Орбана, Мадьяр убежден, что большая часть венгерского общества поверила государственной пропаганде.
Политическая элита в Венгрии открыто поддерживает пророссийскую пропаганду, и быть пророссийским в правительственной публичной сфере — это норма. В то же время поведение населения в основном более антироссийское. Даже при росте неприязни к Украине, очевидно, генерируемом Будапештом, роста симпатий к России нет.
Поэтому сначала Петер Мадьяр воспроизводил орбанские клише о войне: американцы подстрекают украинцев и тому подобное. Потом взял свои слова обратно, но при этом перестал комментировать эту тему совсем. А сейчас мы можем наблюдать интересный сдвиг: Орбан после встречи с Зеленским в прошлом году сразу отправился в Москву, в то время как Мадьяр демонстративно посетил Киев после удара по детской больнице.
— В Восточной Европе, за исключением Венгрии и Словакии, распространена более жесткая позиция по отношению к России, в то время как в Западной многие политики настроены гибко. Какие ключевые различия в позициях европейских стран в отношении российского вторжения в Украину вы можете выделить?
— Я бы не стал приписывать восточноевропейским странам какую-то солидарную геополитику. То, что вы назвали жесткой позицией, присуще трем или четырем государствам, которые находятся ближе всего к российскому имперскому пространству и испытывают наиболее очевидный экзистенциальный страх. Но как только вы оказываетесь, например, в Болгарии, у вас складывается совсем другое представление о восточноевропейских странах.
Разделение гораздо значительнее. Вы видите смену правительства и полный пересмотр геополитики, скажем, в Словакии или Чехии. [Правительство Андрея Бабиша, правившее в Чехии с 2017 года, считалось достаточно пророссийским, и переход к правительству Петра Фиалы означал принципиальную смену курса относительно РФ. В Словакии при переходе от правительства Хегера–Одора к правительству Роберта Фицо в 2023 году можно было наблюдать противоположную динамику. — Прим. ред.] Это очень убедительные примеры. При этом есть Польша — специфическая страна по историческим причинам. Внутри нее правые и левые не могут договориться ни о чём, но у них относительно общее геополитическое видение.
Западная Европа тоже достаточно сложна. Венгерские левые более критичны к России, чем венгерские правые. Итальянские левые более дружественны к России. Политические элиты Западной Европы также преследуют свои собственные интересы, что можно наблюдать и в их отношениях с Китаем. Очень трудно выработать единый голос. И какой? Проамериканский или антиамериканский? Прокитайский или антикитайский? Вопросов очень много.
Однако в поведении Европы больше согласованности, чем я ожидал. Европейский голос по-прежнему существует. Если вы посмотрите на решения по помощи Украине, то они относительно консенсусные. Орбан — единственное исключение.
— В таком случае насколько вообще ощутимо сейчас разделение на Западную и Восточную Европу?
— Когда случился миграционный кризис, были разговоры о том, что мы вернулись к разделению на Восток и Запад, что Запад более открыт, а Восток — менее. Однако некоторые разделительные линии пролегают не между Востоком и Западом, а между Севером и Югом.
Если вы поедете в страны Балтии, вы увидите совсем другую Восточную Европу. Очевидно, например, что в Эстонии из-за близости к России всё еще существует технократическое либерально-националистическое доминирование, которое утрачено во многих других странах, где в основном наблюдается конкуренция различных левых популистов. Хорошим примером тут можно назвать Хорватию. Вы даже не сможете сказать, кто не популист в этой политической системе, потому что у всех в основном популистская повестка, различаются только политика памяти, в определенной степени символы и некоторые взгляды в отношении геополитики, где правые — более проатлантические, а левые — более пророссийские. Один ли это регион с Эстонией? Очень трудно сказать.
Хотя я по-прежнему считаю, что исторически вы можете увидеть связь между странами Восточной Европы. Все они очень нервно относятся к своей национальной целостности, прошлому и будущему.
Например, испанцу очень трудно представить, что Испании нет, даже если сами испанцы все куда-то исчезнут. Однако эстонцу, чеху, венгру или даже поляку гораздо легче вообразить ситуацию, когда их страна больше не является суверенным государством. И это их страшит.
— Мы также видим, что в Центральной и Восточной Европе очень большое влияние имеет вопрос национальной виктимности, характерный для народов, которые считают себя жертвами имперских государств.
— Да, это относительно новый феномен, которого глобально до 1970-х годов не было. Имели место отдельные случаи, например, венгерский трианонский дискурс — один из национальных дискурсов виктимности, который возник в 1920-х годах и концентрировался на том, что «нас предали и мы стали жертвой». То есть типичный дискурс состоял скорее в том, что мы сильны, а наши враги мерзкие и мелкие, но коварные.
Концептуально такого рода чувство окружения и предательства очень тесно связано с нарративами национального строительства, поскольку люди мобилизуются при ощущении угрозы. Всегда есть момент давления, когда кажется, что если мы сейчас что-то не предпримем, то исчезнем, будем уничтожены. Но теперь это связывается с нарративами о прошлом: что мы постоянно становились жертвами, и сейчас наступил момент, когда в жертву превращается вся нация. В некотором смысле это новая конфигурация.
Но нарратив о жертвенности подпитывается и популистскими проектами, также направленными на постоянную мобилизацию. Вам нужен вечный враг, который всегда присутствует, но не является осязаемым. Например, дискурс Орбана заключается в том, что на самом деле он постоянно находится в меньшинстве, поскольку сражается с гораздо более могущественным врагом, и каждый день ему приходится побеждать этого врага, потому что этот враг очень силен, но каким-то образом его всё же можно победить в краткосрочной перспективе. Дискурс Путина во многом схож: он всё время борется с каким-то глобальным врагом, от которого ему приходится защищать страну.
Даже если Орбан или Путин правят очень разными странами и имеют разный глобальный вес, современные популистские автократии характеризуются тем, что вкладывают большую часть своей энергии в порождение кризиса, который они обещают своим обществам наконец разрешить.
— ЕС находится над национальными государствами, но поскольку он не осознает этого и не берет на себя ответственность за это, он на самом деле очень часто теряет свое реальное преимущество. Если вы строите наднациональное государство, но у вас нет публичной сферы, секретной службы, СМИ и армии, то вы — крайне слабое наднациональное государство. И тогда вы представляете собой скорее композитную монархию, которые в эпоху раннего модерна легко распадались на части. Мне кажется, что главная проблема заключается в непродуманности всего европейского проекта.
Если вернуться к локальным темам, с которых мы начинали, то, когда Орбан пытался уничтожить Центрально-Европейский университет (ЦЕУ), оказалось, что ЕС очень трудно найти аргументы, с которыми он мог бы вмешаться. Единственное, что он смог найти, — это экономические доводы: преследуя ЦЕУ, Орбан нарушает мобильность свободного обращения капитала. Но ЕС не мог сказать, что Орбан нарушает принципы академической свободы, потому что это не является частью европейского консенсуса.
Очень чувствуется и отсутствие общего европейского медиапространства. Каждый день венгерское правительство проводит антиевропейскую кампанию, но никто не дает отпор. Нет никаких европейских инвестиций, например, в создание для граждан ЕС общественных СМИ, которые были бы более надежным источником информации, чем то, что можно получить от национальных каналов.
В результате люди начинают верить тому, что читают. Хотя было бы очень дешево и легко создать, например, что-то вроде европейского CNN, поскольку сейчас венгерская версия канал Euronews находится в руках венгерского правительства.
Про-росийские митингующие у памятника, посвящённого освобождению Венгрии Советским Союзом во время Второй мировой войны, Будапешт, 30 апреля 2022 года. Фото: Zoltan Balogh / EPA
Я не знаю, почему ЕС не может финансировать наднациональную журналистскую сеть с редакциями в разных странах и локальным контентом. Это обошлось бы гораздо дешевле, чем любой из исследовательских проектов, который он спонсирует ежегодно, а отдача была бы совершенно несравнима. Появилась бы европейская публичная сфера, где люди могли бы выслушивать позицию друг друга и знать, кто такие другие политики, кто такие другие общественные деятели, кто такие другие культурные движения.
Когда я еду в Западную Европу, у меня такое чувство, что знания о Венгрии там хуже, чем в 1980-е годы. Все только пытаются посочувствовать по поводу того, насколько ужасен Орбан, — это я могу получить легко и без проблем. Но когда я спрашиваю, знают ли они что-нибудь еще о Венгрии, то сталкиваюсь с полным отсутствием представления. И то же самое со всеми остальными странами Восточной Европы. Это очень серьезная проблема, потому что невозможно быть солидарным, если не знаешь, с кем ты солидарен.